– Алекс, наш человек уже присматривает за Пэм и за человеком Компании, с ней всё будет в порядке. – Его голос тих и спокоен. Уверен. Мирен. Потому что это не его голос. Так ты думаешь, да?

Да, Алекс, он прекрасно помнит, каким ничтожеством ты был для Компании. И теперь смотрит на тебя слегка покровительственно, ободряя, зная, что с тех пор ты не много приобрёл цены в её глазах. Он имеет на это право, он, в отличие от тебя, умеет защищаться. Он свободен. И тогда, на стоянке, ты оказался из вас двоих чуть менее свободным, отчего и получил пулю в грудь. Когда боль ударилась о тебя, разлетевшись и унося с собой, пока ты мешком валялся на цементном полу, истекая кровью, – именно тогда, Алекс, ты не знал, но именно тогда он научил тебя ценить свободу, показав, как это – выбирать. Хотя у тебя всегда были трудности с выбором... Но признайся, этого ухмыляющегося, одуревшего от чувства собственного превосходства, робота-блондинчика ты, Алекс, пристрелил с наслаждением? Ты тогда дышал легко и свободно, впервые за долгое время, правда? И ты был свободен.

– Да, и София с ЭлДжеем тоже, мы отправили их в безопасное место, они в полицейском участке в Сан-Пауло. – Линкольн едва кивает, ему и это сложно. Первым наскоро подмахнув бумагу, он уже и забыл о ней.

Делаешь вид, что тебе плевать, кто вручает тебе свободу, Линк. И спасибо тебе за это. Ты не узнаешь, но та история, про усыплённого дога, помнишь, что он плёл тебе, методично продавливая в рот противно нагретую кожаную перчатку, для верности уперевшись коленом в грудь, выдавливая воздух по капле и вряд ли надеясь, что ты слышишь и понимаешь, – так вот, Линк, та история была свидетельством слабости одного из лучших агентов охраны президента, Пола Келлермана. Нет, это была не слабость, но что-то до опасности близкое к ней. Ты ж был как та псина – тебя совсем не хотелось убивать, хоть он и сделал бы это, если б не помешали. Но что-то отвратное было в этом тихом удушении связанного, едва пришедшего в себя, но всё равно сопротивляющегося из последних сил человека. Легче бы было выстрелить тебе в спину, чем вот так душить, глядя в глаза. И потом, когда ты туповато огрызался и ненамеренно почти бил по больному, отчего-то ты бесконечно бесил не этим, а загнанной своей свободой, которую не глядя готов был дарить брату и сыну. Хотя, конечно, тебе, Линк. понять это было сложно, но ты тогда был свободен, уже тогда.

Спасибо. Ты почти сказала это, Сара. Но побоялась. На тебя, видимо, недостаточно свалилось с тех пор, чтобы больше не бояться милого, добродушного парня, неумело подкатывающего и угощающего пирогом, который, впрочем, оказался и не Лэнсом вовсе. Конечно, сложно винить тебя в отсутствии стокгольмского синдрома - не так-то просто проникнуться симпатией к человеку, сперва дурившему тебя как школьницу, а потом и вовсе пытавшемуся утопить, словно котёнка. Беспомощность тогда сыграла на тебя, а ведь поймай он – и запах уже твоей палёной шкуры долго пришлось бы выветривать из комнаты. Он не особо удивился, узнав о твоих приключениях в Панаме, зная, насколько ты умеешь быть стойкой и как ты умеешь сердиться. Гораздо больше его удивил шнурок толстовки на своей шее тогда в поезде. Ну, а для тебя сюрпризом стало его признание в суде? Что ж, один-один.

– Вот и всё. Правда, остался ещё один вопрос – Багвелл. Готовы бумаги и на него, но решать вам.