Сцена представляет собой большое, кое-как разделенное невысокими черными ширмами пространство. Занавеса нет, из-за ширм то тут, то там виднеются лестницы, какие-то балки и вообще всякий хлам. Передняя часть высвечена ярким прожектором, далее свет тускнеет и вовсе растворяется в чернильной темноте за спиной Мэтта Донована, который находится на самых задворках. Посреди сцены стоят Стефан и Елена, вид у обоих несчастный, Елена то хмурится, то морщится, а по временам на ее кукольном личике написано неподдельное отчаяние. Позади них знаменитое окно и не менее знаменитый подоконник в спальне Елены (где, по всей видимости, они со Стефаном и находятся), а также кровать и туалетный столик. Справа от парочки, чуть поодаль, стоит Деймон, спиной к брату и Елене, лицом к тускло светящемуся камину. Рядом с ним – повернутое к огню кресло. В руках Деймона пустой стакан, который он рассматривает с придирчивостью и некоторым даже недоумением. Слева от Елены и Стефана, тоже чуть вглубь, прямо на полу сидят Аларик и Джереми, они играют в карты на каком-то прямоугольном предмете. Вглубь сцены также можно разглядеть декорации, которые представляют собой Гриль-бар – за столиком сидят Бонни и Кэролайн, которые старательно имитируют увлекательный разговор, но иногда забываются и начинают оглядываться и зевать. За стойкой позади них Мэтт по кругу протирает стаканы. Перед Еленой и Стефаном, практически скрытые тенью, находятся всего две вещи – справа столбик с покосившейся вывеской «Мистик Фоллс», слева куча какого-то тряпья…

Елена. Стефан, ты должен понять!.. Это ведь… Это…(Запинается и замолкает. Косится влево, передергивает плечами и снова глядит на Стефана, который все это время смотрит исключительно себе под ноги.) Понимаешь… Черт, да как он может понять, если даже я сама не понимаю?!

В возмущении она уже круто поворачивается к той самой куче, которая начинает шевелиться, потом сдержанно прокашливается и на поверку оказывается Дж.П. собственной персоной.

Дж.П. (с деланной ласковостью). Что именно, милая?

Елена. Да все! Если я так сильно его любила, то куда все это делось? Что такого кардинального поменялось? Обращение? Так ведь он и сам вампир! Как и этот… Шило на мыло какое-то получается!

Она кивает предположительно в сторону Деймона. Тот смотрит на нее мельком, вскользь, затем нагибается, ставит стакан на пол, придавливает ногой и несколько раз слегка подпрыгивает, пока тот не трескается с глухим звуком, превращаясь в груду осколков. Какое-то время Деймон изучает их с любопытством, смешанным с какой-то почти детской радостью. Но спустя мгновение у него в руках появляется новый стакан, совсем целехонький, и лицо его искажается плохо сдерживаемым бешенством.

Дж.П. (укоризненно). Деймон!..

Не поворачивая головы, тот швыряет стакан в камин, Дж.П. вздрагивает, но в то же время по круглому лицу ее растекается странное, почти сладострастное удовольствие. Наблюдающая за ней Елена кривится и отворачивается.
В руках Деймона снова появляется стакан.

Елена (сквозь зубы и словно бы про себя). Все это какой-то бред…

Дж.П. (терпеливо и все еще ласково). Солнышко, ну как ты не понимаешь… Ведь это же для нас с то… для всех нас!

Елена (почти издевательски). А вы сами-то понимаете? Если я хотела «плохого вампира», то хуже Стефана еще поискать, а если именно Деймона – так я или врала Стефану, или просто шлюха. В конце концов, они братья, и надо совсем не иметь… Черт, да я даже не против, мне просто нужна конкретность, гребаная конкретность! Если я тащусь от вампирских штучек и на раз-два прощаю убийства, да и сама не прочь кого-нибудь чем-нибудь продырявить, то почему бы не перестать делать из меня святошу? Главная героиня вполне может быть стервой, почему нет? Сейчас таких любят! Я могу быть стервой! Да что там, я уже…

Кэтрин (появляется, словно черт из табакерки, прямо посреди «комнаты» Елены и располагается на ее кровати). Успокойся, дорогуша, место занято. И вообще… лучше уж быть псевдосвятошей, чем… короче говоря, мной.

Елена (в сторону). А мы не звали вас, а вы приперлися... (к Кэтрин) Это еще почему?

Кэтрин. Да потому. Герой должен развиваться, это все знают. Ну ладно… почти все. Становится хуже, лучше, сильнее, слабее, в твоем случае – шлюховатее, но главное – он должен меняться. А посмотри на меня – я или просто дерьмо, или дерьмо с чувствами. Вот и вся эволюция.

Елена (ехидно). Ну, может потому что ты и есть…

Кэтрин. Скажи это и проблемы со Стефаном покажутся тебе досадным пустячком.

Елена (устало). Ой, да что мы можем…

Неизвестный голос. Это стоило бы проверить. Я имею в виду - что именно мы можем.

Кресло, которое было повернуто к камину, разворачивается и являет сидящего в нем Элайджу. Все удивлены, Дж.П. издает сдавленный звук.

Дж.П. Но… как?? Откуда?



Дж.П. (немного приходит в себя). Тебя здесь быть не должно. Вами я займусь позже.

Деймон. Звучит как угроза.

За последние пару минут он успел потихоньку, по одному-два шажка, переместиться к Гриль-бару, подставить очередной стакан обрадованному сменой деятельности Мэтту, и теперь находится почти за спиной Бонни. И прежде чем кто-то успевает сказать что-то еще, сдергивает ведьму со стула и смачно целует в губы. Та поначалу возмущенно вскрикивает, а затем обмякает в его руках.

Дж.П. Деймон! Отойди от нее немедленно!

Деймон. Или что?

Бонни. Да, или что?

Дж.П. (назидательно). Бонни, ты же хорошая девочка, и хорошая ведьма. Подумай, чем ты рискуешь…

Аларик (не поднимая взгляда от игры с Джереми). Да, Бонни, подумай хорошенько! А то рискуешь снова не сыграть в ящик… Ага! Валет, туз и шестерочка на погоны!

Он кидает карты на непонятный предмет, который при более внимательном рассмотрении оказывается могильной плитой, после чего достает маркер, зачеркивает свое имя и вписывает туда имя Джереми. Судя по количеству перечеркнутых строк, занимаются они этим уже давно.

Аларик. Твоя очередь.

Джереми (тянется к картам, но в последний момент передумывает, вскакивает на ноги и тянется всем своим немаленьким, но здорово затекшим телом). Да пошло оно все!

Аларик (грузно поднимается и мрачно смотрит куда-то поверх головы Дж.П.). Поддерживаю. Еще одной смерти – своей или очередной женушки, моя тонкая душевная организация может не вынести. Сопьюсь к чертовой матери…

Деймон (зло). Только это ничего не изменит. Будешь и дальше оживать и дохнуть – сколько потребуется.

Кэролайн (с тревогой). Ребят, а может… все-таки, ну это…

Деймон. Пятерка за красноречие.

Кэролайн. Да иди ты! Думаешь, мне все это нравится, да? Но она же как-никак… сценарист.

Бонни (презрительно). Вот именно – никак.

Дж.П. (с видимым хладнокровием, хотя лицо побледнело, а губы подрагивают). А ну, отставить разговоры! Деймон, быстро вернись на место – скоро к тебе придет Елена. Джереми, сядь, сейчас твоя очередь умирать – ничего не поделаешь, таков мой… то есть высший промысел. Потом отдохнете с Алариком, а то, я погляжу, Бонни у нас нечем заняться. Берите лучше пример с Кэролайн, вот кто умеет принимать ситуацию с достоинством! И за это… хе-хе… они со Стефаном… хе-хе… ну молчу-молчу.

Кэролайн мельком смотрит на Стефана, который впервые перестает изучать носки собственных туфель и встречается с ней взглядом. Оба тут же отводят глаза, явно испытывая неловкость.

Бонни (дрожащим от гнева и обиды голосом). Кэролайн, подумай о Тайлере…

Кэролайн вздрагивает, лицо ее стремительно сменяет несколько выражений – от искреннего горя и стыда до кипучего гнева, после чего она тоже вскакивает на ноги.

Деймон (делая движение в сторону Дж.П.). Да, Кэролайн, подумай. И я подумаю… И о Лекси… И о той беременной тоже… (с каждым словом он медленно приближается) Ведь я такой опасный. Непредсказуемый. Беспринципный. Безжалостный. Но такой ранимый. Да, именно… ужасно, ужасно ранимый. Если делаешь кого-то таким, как знать, чем это может обернуться…

Подходит к Дж.П. почти вплотную, но в последний момент колеблется.

Элайджа (лениво хлопает в ладоши). Браво, мистер Сальваторе! У вас почти получилось. Это даже больше, чем я рассчитывал.

Деймон (с досадой и вполголоса). Древний засранец – лишь бы повыпендриваться.

Дж.П. (запинаясь). Не понимаю… откуда… как такое вообще возможно?

Элайджа (с брезгливой холодностью). Этого следует ожидать, если позволяешь кому-то «додумывать» собственный образ. Позволяешь ему создать что-то действительно стоящее, а потом окунаешь в… спин-офф, где заставляешь участвовать в очередном выморочном любовном треугольнике с собственным братом. Если бы не воспитание, я бы сказал, какой именно предмет – отнюдь не первой свежести – мне напоминает ваша фантазия, моя дорогая.

На последних словах он резко поднимается и начинается двигаться в сторону Дж.П., а вместе с ним и большинство остальных героев.

Дж.П. (слабым голосом). Стойте! Прекратите… Остановитесь немедленно! (в отчаянии) Я ведь так люблю всех вас!..

Пятится, пока не упирается в кого-то и не вскрикивает, резко оборачиваясь. Незнакомец сжимает ее руку повыше локтя

Голос его мягкий, вкрадчивый, почти нежный. Такая любовь слишком больно кусается, моя дорогая…

Дж.П. (в ужасе). Клаус… И ты? Но как??

Клаус (выходит на свет и медленно окидывает ее изучающим взглядом). Так бывает, когда регулярно отправляешь кого-то прогуляться в чужой мир – чтобы утешить блондинку, трахнуть блондинкой – ничего личного, Кэролайн – или… сожрать сценариста!

Кидается на Дж.П. и вместе с прочими утаскивает ее в непроглядную тьму, которая словно бы проглатывает их. На сцене воцаряется звенящая тишина.



Задумчиво поглядев в сторону исчезнувших, Стефан поворачивается на пятках и уходит в противоположную.

Елена (с надеждой). Не останешься?

Стефан смотрит сначала на нее, потом на Кэтрин, которая поднялась на ноги, и теперь они с Еленой стоят почти друг против друга, словно бы отражаясь. Стефан странно улыбается и от этой улыбки обеим становится не по себе – Кэтрин на секунду прикрывает глаза, а по телу Елены пробегает волна дрожи. Стефан молча отворачивается и уходит. Кэтрин собирается идти следом.

Елена. Совсем нет гордости, да?

Кэтрин (через плечо). Все просто. Если хочешь чего-то добиться – добивайся. Остальное – утомительное словоблудие от псевдоморалисток вроде тебя или этой вот…

Елена (чуть усмехаясь). Однако ты не присоединилась к остальным...

Кэтрин (все же оборачивается, в упор смотрит на Двойника, а затем возвращает усмешку). Не люблю пачкать руки. И сдается мне, я тут такая не одна. Зато я кое-что умею - например, писать, и не только всякую чушь в дневнике.

Елена. Значит, пригласить Древних, твоя идея? Я почему-то так и подумала. Но ты ведь понимаешь, что, скорее всего, это ничего не изменит?

Кэтрин (пожимая плечами). Как я уже и сказала, если хочешь что-то сделать - просто делай это. Прощайте, ваше святошество и до скорых встреч, будь они неладны!

Отвешивает Гилберт издевательский поклон и уходит вслед за Стефаном.

Какое-то время Елена стоит одна посреди сцены, оглядывая одну за другой декорации. Затем приближается к подоконнику, садится и берет в руки дневник. Открывает его, но в последний момент отбрасывает и уставляется невидящим взглядом в окно на яркий, пообтрепавшийся по краям кусок пластика, призванный изображать ядовито-солнечный в самом разгаре день. Немного погодя начинает гаснуть свет - сначала над Гриль-баром, затем на "кладбище" и в особняке. Последней во тьму вместе со своей хозяйкой погружается спальня Елены.

При виде картофельных полей, исполосованных длинными, волнистыми рядами сочной зелени, и знакомой таблички на въезде тревожно заныло под ребрами – хотя когда-то казалось, что это чувство утеряно навсегда. Впрочем, оно изменилось. В детстве то было жадное, нетерпеливое предвкушение, а сейчас нечто высасывающее душу через крохотное отверстие глубоко внутри. В этом отверстии, если заглянуть в него одним глазком – больше не получится при всем желании – виден был прислоненный к забору велосипед с потрескавшимся сиденьем, самодельная удочка с красным поплавком, потяжелевшие ветви пахучей сирени и теплые отблески догорающего на берегу костра… Женя стискивает руль, делая последний поворот и, заехав мордой машины в высоченные стебли одуванчиков, останавливается. Какое-то время она сидит, глядя перед собой, хотя тело просится наружу, размять затекшие мышцы, сделать несколько больших, упоительно свежих глотков пряного воздуха. Но она выходит осторожно, медленно и не отводя взгляда от приютившегося за покосившимся забором домика – с заколоченными голубыми ставенками, небольшого, но все еще крепкого на вид.
- Ну, здравствуй, - говорит она тихо, испытывая почти физическую в том потребность, и ответное молчание кажется ей красноречивее любых слов.
Он узнал ее, Женька всем своим нутром чувствует, что узнал, и у нее вырывается прерывистый вздох. Она смотрит на калитку, сваренную каким-то умельцем в причудливом узоре, все еще крепкую, почти такую, как она помнила – кажется, еще немного, и та останется совсем одна, гордо и непоколебимо преграждать путь незваным гостям, в то время как ее соратники, потемневшие, кое-где покрытые мхом штакетины, падут в неравной борьбе со временем. Смотрит на крылечко в пять крутых ступенек, которое когда-то очень давно – так давно, что возможно, ей это просто снилось – казалось высоким, как терем сказочной царевны. Ей хочется скорее прикоснуться к пригретым ласковым июльским солнцем доскам, дотронуться до массивного железного кольца на двери, распахнуть ставни, впуская внутрь и это солнце, и это небо, и весь этот летний день… Она отворачивается и слегка поводит плечом, напоминая себе, что вообще-то она уже взрослая, что это просто дом, что внутри там холодно и пусто, и что сколько бы солнца она ни впустила – в конце концов, это ничего не изменит. Здесь больше не живут. И едва ли будут жить снова.

Когда спустя минут сорок Женя пьет чай маленькими глоточками, сидя на заметно покосившемся стуле, то начинает слышать и замечать то, чего не замечала раньше. Приглушенное блеяние и кудахтанье, доносящиеся со двора по соседству, чей-то неразборчивый окрик, тарахтение подпрыгивающего на кочках трактора, который ненадолго появился на повороте, важно разгуливающего петуха – впрочем, неважных петухов не бывает, это всем известно. Потянувшись, Женька с усилием выдергивает заржавелый шпингалет и толкает со скрипом поддающееся окошко – звуки становятся ярче, звонче, в нос ударяет запах едва прихваченной на солнце, свежескошенной травы с острой навозной нотой – привет от недавнего приятеля, трактора. Женя рассеянно улыбается, мир вдруг перестал быть маленьким и заброшенным, впуская в себя привычную деревенскую жизнь – быть может, не такую кипучую, как она помнила, но все еще деятельную и сосредоточенную. Жизнь, не ищущую оправданий или «времени для себя», не нуждающуюся ни в том, ни в другом, самоцельную, саму по себе жизнь.
Женька допивает чай и тянется за чайником, чтобы снова наполнить кружку. Вообще-то, в городе у нее полно здоровенных кружек, этаких кружек-гигантов или даже кружек-бидонов, но ведь эта – маленькая, керамическая, с тонкой трещинкой на выцветшем сине-зеленом боку, это же не просто кружка. Это образ. Образ, вмещающий в себя и тарелку пряной клубники, перетертой с сахаром и поданной к блинчикам на завтрак, и усы от парного молока, когда пьешь-пьешь, да никак не напьешься, и сытный запах пирога, и конфету «Коровка», у которой один бок непременно приклеивается к бумажке… И много, очень много других вещей - неспешных разговоров и уютного молчания, прохладных, утренних минут и жарких, дремотных полудней, несущегося вскачь времени и затяжных, дождливых часов, когда хорошо оттого, что печь, и тепло, и цветастое покрывало на кровати, и все вокруг настоящее, свое, живое… «Хэнд-мэйд», отчего-то вспоминает Женя. В ее небольшой студии на Петроградке тоже хэнд-мэйд, много хэнд-мэйда. И ни одного настоящего. К черту бидоны, с досадой думает она, эту кружку она заберет с собой.
Допив чай, она резко поднимается и подходит вплотную к окну веранды. Может и права Машка – зря она поехала. «Пустой дом… сама подумай. Да и что ты там будешь делать одна три дня? Если нужно съездить перед продажей – так возьми сразу агента, приценитесь с ней да обратно». Ну да. Вроде бы все верно. Только разве же он пустой? Он вон какой – куда ни глянь, воспоминания, с каждой полки так и прыгают, в каждом углу подстерегают да подглядывают. Но ведь она была к этому готова, верно? Правда мысль о бутылке текилы в багажнике сейчас такая же странная, как и обо всех этих непременно нужных, важных, модных, классных, незаменимых вещах, которые составляют ее повседневную жизнь, обо всей этой немыслимой горе хлама, большую часть которого можно отправить на свалку без всякого сожаления. Заодно с ее свежеразвалившимися отношениями, напоминает она себе, упираясь локтями в высокий подоконник.
Отношения… иногда Женьке кажется, что под этим словом ничего нет. Пустота. Пустотность. И не только под ним. Они словно дети, заигравшиеся в «жмурки» – широко распахнув руки, идут на звук, на неявную тень, идут по следу другого человека, но снова и снова ловят лишь воздух, фикцию, созданную собственным воображением. И если раньше Жене казалось, что не везет именно ей, то сейчас закралось нехорошее подозрение – а что если и она пустота? Если ее ловят, да никак не могут поймать, просто потому, что нечего?.. Женька ежится, переводит взгляд на небольшой палисадничек под окном, и из груди ее вырывается сдавленный звук. Некогда благоухающие, выпестованные заботливой рукой клумбы превратились в заброшенный, одичалый, поросший сорняками кусок земли, сквозь которые кое-где пробиваются слабые, робкие наследники пышного цветника. Что-то переламывается именно в этот момент – тихо и очень громко одновременно.
Она и сама не помнит, как оказывается стоящей на коленях и рвущей голыми руками сорную траву – большими охапками, с комьями летящей во все стороны земли и глухим треском. Минута, другая, пятая, и на руки, перепачканные землей и травой, попадают первые соленые капли, а за ними еще и еще, принося пусть временное, неполное, но все-таки облегчение…

- Вот же мать ее растудытовну! Оглобля-то поперечная!.. еще и цапнула, ну ты глянь, а! Не баба, а псина цепная…
Вытерев грязными руками щеки, Женька поднимает взгляд, чтобы тут же встретиться с другим, все еще возмущенным вопиющей несправедливостью, но уже явно заинтересованным. Один глаз прищуривается изучающе, а затем на лице – дубленом, с длинными, прямыми морщинами, поросшем короткой щетиной и прикрытом косой тенью от козырька – проступает радость узнавания.
- Женька, ты что ли?.. А я гляжу – ты не ты, а это точно ты!
- Точно я, дядя Паш, - говорит Женя, поднимаясь с колен и неловко отряхиваясь.
- Ну, дай-ка, дай-ка погляжу на тебя, - зажимая папироску уголком губ, он окидывает Женьку одобрительным взглядом и удовлетворенно крякает. – Ну уж совсем большая девка-то. Чай и призамужничала уже… одна приехала или?..
- Не, дядь Паш, не призамужничала, - Женька улыбается, с каким-то почти умилением глядя на стародавнего соседа и подмечая тот любопытный факт, что его вопрос не вызывает того же острого желания, как его многочисленные предшественники – а именно, дать пинка вопрошающему.
- Хм… - недоверчиво кряхтит дядя Паша, выпуская облако едкого дыма. – А хотя, чего уж – повывелся мужик-то. А у вас в городах, небось, и вообще…. Ай, одно слово – срамота, - он отрывисто машет рукой.
- Да у нас, дядя Паш, человек повывелся, не только мужик, - говорит Женька, отчего-то испытывая желание заступиться за сильную половину человечества.
- И то верно, - задумчиво изрекает дядя Паша и, опершись на забор, важно курит. – Эх, да… Женька, значит… вот Шурка-то порадовалась бы. Ну да чего уж… хорошая была баба.
- Хорошая, - тихо говорит Женька, глядя на свои перепачканные руки.
- Ну да ты ж была тогда-то, когда она… - говорит он, внимательно изучая понуренную голову и ссутулившиеся плечи, то ли приободряя, то ли наоборот.
- Была, - кивает Женька и отворачивается, глядя на столбики белого дыма то тут, то там тянущиеся по блеклому небу – как-никак банный день.
Бабушка тоже любила баньку. Замачивала веники, заваривала травку, выпаривала всю худобу из долговязой, конопатой девчонки с выцветшими прядями золотисто-русых волос. Видать, не все выпарилось, с тоской думает Женька… Да, она была, когда бабушке стало очень плохо, да только та уже не узнавала ни соседей, ни родных, ни любимую внучку. А весь предшествующий год эта внучка разбиралась с очередным любовным недоразумением и никак не могла найти среди своих великих страданий и нервных срывов времени даже на короткий визит.
«Прости меня, бабуль, прости, пожалуйста», - в отчаянии думает Женька, чувствуя, как на глазах снова набухают слезы, и поднимает их к небу. Как же много времени ей понадобилось, чтобы понять, как сильно болит, как душит.
- Ну да мы-то живы, - снова заговаривает дядя Паша, верно угадав причину ее молчания. – Пока, по крайней мере, а то так недолго и…
Глубоко вдохнув и выдохнув, Женька с сомнением смотрит на вполне бодрого внешне соседа, который когда-то развлекал их игрой на баяне да своими неизменно меткими замечаниями в адрес окрестных кумушек. И за крепким словцом в карман не лез, но делал это так виртуозно, что даже бабушка порой нахмурится – не дело-де, при ребенке-то – а потом хватит себя по бокам, да и захохочет. «Ну Пашка… дурная твоя башка», - скажет, бывало, как отсмеется, покачает головой и идет дальше по своим делам, бормоча под нос да пофыркивая.
- А что такое, дядя Паш? – осторожно спрашивает Женька.
- Как что? – говорит дядя Паша, зажимая папиросу губами и протягивая ей зачем-то руку. - Любовь-то до чего дошла - кусается!
Какое-то время Женя смотрит на него в недоумении, а затем, вместе с осознанием смысла сказанного, начинает громко смеяться. Она тоже хлопает себя по бокам и никак не может остановиться. И ей отчего-то очень-очень хочется обнять сейчас дядю Пашу. Просто за то, что он есть. За то, что стоит крепко на своих двоих – как та самая непобедимая калитка, хотя столь многих в округе уже не стало, курит свою папироску, да жалуется на Любовь.
- А как она? – спрашивает Женька отсмеявшись.
- Кто, Любовь Гавриловна-то? Да что ж, ей, змеюжице, сделается? Сорок шестой год уже одна маета…
- Так может и ну ее? – хитро щурится Женька.
Уж ей ли не знать, как на самом деле дорожит дядя Паша своей вечно занятой, рассудительной, внушительных размеров женой.
Какое-то время он молчит, попыхивая и глядя вдаль на полупрозрачные еловые верхушки.
- Ну-то оно, конечно, ну, но оно знаешь как, Женечка, главное-то если сощелкнулось, то тут тебе и все, конец пришел. А прочее… так, семки одни.
Женька кивает, хотя на самом деле – не знает. Но ей очень, очень хочется верить, что и у нее однажды «сощелкнется».
- И ведь понимаешь – ну, мелочь же, - продолжает свою жалостливую историю дядя Паша, - ты ж меня знаешь, Женька, я много не заливаю – но чуточку-то, тут тебе и банька и… ай, одно слово – змеюка. И главное, все ж мои заначки повывернет – не женщина, а нюхач, я туда было руку, а она как вцепится!
Женька качает головой и улыбается. Все это она уже слышала не раз. Дядя Паша и правда был не шибко пьющий по местным меркам мужик, но Любовь Гавриловна была женщина суровых правил и всякого баловства не одобряла. Есть стол – на стол надо поставить, тогда и сама Любовь Гавриловна словно преображалась – пела, плясала, сотрясала округу громовыми раскатами заливистого хохота. Ну а все что мимо – вне закона.
- А ведь оно иногда знаешь, Женечка, так защемит, что…
Он обрывает себя на полуслове и снова смотрит куда-то вдаль. Женька молчит – потому что знает. Знает о жизни в деревне, о ее неустанном труде, о ее заброшенности и ненужности, и о том, что живет ею только тот, кто не может иначе, потому что земля для него не кусок собственности, не участок возле дома, а сам этот дом, плоть от плоти его, кровь от крови.
Знает она и о двух детях, один из которых спился тут, в деревне, а вторая живет в городе и к родителям носу не кажет. Знает о двух внуках. Одного скинули с поезда в девяностые, когда тот отправился на север за лучшей жизнью, – бабушка тогда пропадала у соседей целыми днями, а потом приходилось, наливала себе чай, но не пила его, а по морщинистым щекам ее одна за другой скатывались молчаливые слезы. Женька забиралась ей на колени, обнимала за шею и шептала тихонько: «Не плачь, бабуль, не плачь больше, хорошо?» «Хорошо-хорошо, мой ангел, вот немножко еще поплачу и больше не буду», - говорила бабушка и крепко прижимала ее к себе, а потом бормотала что-то вроде: «Ох, Любонька, как же так…» И долго, долго потом Любовь Гавриловна не снимала с головы черного платка, а дядя Паша, кажется, и не пил вовсе, и тихо было на их дворе – ни ругани, ни музыки, ничего. Второй внук живет неподалеку, в небольшом городке на берегу реки, удачно женился, работает и часто привозит на выходные весь свой выводок – трех курчавеньких, чумазых девчушек, почти погодок, так что одну от другой не сразу и отличишь. Хотя, сейчас-то, они, наверное, уже невесты на выданье, думает Женька.
– Знаете что, дядя Паш, а у меня в багажнике есть бутылка текилы, - говорит она вдруг.
Дядя Паша отрывается от изучения бледного, колышущегося марева на горизонте и смотрит на нее заинтересованно, но и с некоторым подозрением.
- Кактусовая бражка, что ль? – то ли хвалится своим знанием, то ли сомневается он.
- Ну, вроде того. И кое-какая закуска найдется, - искушает Женька, зная, что у нее в запасе есть железобетонный аргумент.
- Хм… - дядя Паша докуривает и тушит бычок. – Ну а если Любовь нагрянет?
Женька, не удержавшись, фыркает и выкладывает свой козырь:
- Так мы и ее к столу! За встречу же.
- И то верно, - радуется дядя Паша. – А давай-ка я за ней сразу и схожу, она тебе обрадуется. Да может еще чего нам выделит, а то бог ее разберет, твою такилу-то… - он уходит к себе, выкрикивая: «Любка! Где ты, окаянная Любовь моя?», а Женька смотрит ему вслед и улыбается.
Ей отчего-то вспоминается, как она заигралась с соседской девчонкой, пошла, куда нельзя было, да и провалилась ногой в болото. Бабушка тогда очень рассердилась, а еще больше – испугалась. В первый и единственный раз тогда досталось Женьке «крапивины», и самое искреннее на этот раз чувство вины делало мир совершенно бессмысленным и безотрадным местом.
«Ну, чего скуксилась? - спросила бабушка чуть погодя. – Сильно попало?»
Женька мотнула головой, а потом тихо, еле шевеля губами, выговорила: «Стыдно».
«Стыдно это, конечно, хорошо, - бабушкин взгляд потеплел, и от сердца у Женьки немного отлегло. – Да только ты меньше думай о том, что сделала, а больше о том, как в другой раз поступишь».
Быстро уловив перемену в настроении, Женька юркнула бабушке на колени и прижалась щекой к ее щеке:
«Я так больше никогда не буду, честно-честно», - горячо зашептала она.
Бабушка в ответ промолчала, только поцеловала в макушку и задумалась. Знала, конечно, цену этим детским уверениям. Но знала цену и Женькиной искренности, и никогда про тот случай не вспоминала. И Женька на болото не лазала. Но делала, конечно, много других вещей, и снова просила прощения, и снова обещала никогда-никогда…
Женька улыбается шире и машет рукой, когда видит спешащую к ней Любовь Гавриловну, строгие черты которой смягчились, а глаза светятся ласковостью.
«Никогда, - думает она, - ни одного клочка». И уже видит, как на этом самом месте, на отдохнувшей, благодарной земле нальются снова тугими бутонами лилии и пионы, подставят солнцу нарядные свои крылышки анютины глазки, расстелятся бархатным ковром пестрые шапки садовой гвоздики.

Соффи-Энн Леклерк ужасно не любила непрошеных гостей. Особенно, если эти гости врывались к ней в дом перед самым рассветом и смотрели в глаза тем самым взглядом, с которым когда-то давно французские крестьяне поднимали на вилы своих господ.

Королева Луизианы, вложив в свой взгляд всю степень возмущения подобным совершенно неуместным поведением, уже хотела было высказать прежде вроде бы ни разу не замеченным в неадекватных деяниях поданным всё, что думает, но не успела, так один из них — шериф Пятого округа Эрик Нортман — без всякого стеснения вдруг опустился на шезлонг рядом с ней и нервно вонзил клыки в запястье симпатичного латвийского парня, коим имела честь завтракать и сама Соффи-Энн. Сделав несколько жадных глотков, шериф мечтательно протянул:

— Четвёртая. Отрицательная.

Билл Комптон уж было тоже оживился и даже с интересом приподнял бровь, разглядывая бьющуюся на шее паренька жилку, однако Соффи-Энн, и без того знатно ошеломлённая наглостью непрошеных гостей, угрожающе оскалила зубы. Впрочем, если Билл хотя бы придержал коней на переправе, то белобрысого древнего вампира оскал королевы, кажется, ничуть не пронял. Вскинув на неё взор, Нортман с видом Моисея, сорок лет не просто водившего евреев по пустыне, но и, судя по степени обреченности, сквозившей в серых глазах, всё это время лично носившего каждого на себе, изрёк:

— Ваше Высочество, просто скажите нам, когда. Когда Вы уже лично займётесь Сьюки «Испоганю Всё За Что Не Возьмусь» Стэкхаус?

Соффи-Энн сморгнула. Нет, она, конечно, слышала, что в Шривпорте в последнее время было неспокойно, но в связи с предстоящим замужеством королеве Луизианы некогда было разбираться с такими, казалось бы, мелочами. Впрочем, что-то в тоне Эрика и в осунувшемся, перекошенном в скорбной гримасе лике Комптона, подсказывало женщине сейчас, что очень зря.

— Во-первых, Эрик, не мог бы ты уже наконец встать, — раздражённо процедила женщина. — Знаешь, втроём мы тут не очень помещаемся, — осторожно намекнула она, осознавая, что вот-вот просто будет вытеснена с шезлонга на пол могучим телом древнего викинга. Однако блондин даже не подумал подняться — наоборот, ещё раз припал к запястью полуголого паренька и сделал ещё несколько торопливых глотков. — Во-вторых, прекрати сейчас же высасывать то, что тебе не положена. Новая партия экологически-чистых прибалтов поступит лишь на следующей неделе, а я, знаешь ли, не намерена пить, что попало, лишь из-за того, что один не в меру наглый…

— Не в меру наглый?! — обиженно вскочил на ноги древний викинг. — Да молот Тора мне в зад! Клянусь, я, как оказалось, один из самых терпеливых и тактичных поданных, что у Вас были! Разве что этот доходяга меня переплюнул, — кивнул он на Билла, который тут же согласно кивнул и нервно улыбнулся. — А мне теперь, оказывается, даже пары капель кровушки добротной выпить не дано, да? И это после всех «Эрик, после этого задания я тебя озолочу», «Эрик, одно последнее задание и повышение гарантировано»… Нет, если бы я знал, чем грозит мне и Шривпорту это самое задание, Одином клянусь, без раздумий пошёл встречать рассвет на крышу какого-нибудь отеля!

— Это у Вас семейное или как? — раздражённо поинтересовалась королева, поднимаясь с шезлонга и завязывая пояс на полупрозрачном пеньюаре. — Один уже, насколько помню, в прошлом месяце так и поступил. Благо, не на нашей территории.

Эрик сжал зубы, буравя Соффи-Энн тяжёлым взглядом исподлобья. «Надо бы с ним поаккуратней», — напомнила себе женщина, от греха подальше на несколько шагов отступив от шерифа Пятого округа. Всё же за Годрика Эрик и в прошлые века на британский флаг порвать мог, а здесь, в такой нервной обстановке…

— А не думали ли Вы, отчего мой возлюбленный Создатель совершил этот кошмарный поступок? — мрачно спросил блондин, делая вид, что разглядывает свои ногти. — Не оттого ли, что познакомился с этой осиновой занозой в любой мёртвой заднице? Не оттого ли, что она ему просто черепную коробочку своими вопросами вскрыла и золотой ложечкой откушать серого вещества изволила?

— Ну, не может же быть всё так плохо. Не накручивай себя.

— Не накручивать?! — взорвался Эрик. — А его последние слова «я всё уже видел, ко всему был готов, но только не к такому» мне как воспринимать?! Как жить-то теперь, когда мне каждый день снится с укором смотрящий на меня Годрик, хрипло вопрошающий, для чего я привёз к нему этот ящик Пандоры в живом обличье?!

— Ладно ты, а мне как жить? — наконец подал голос Комптон. На мгновение Соффи-Энн даже показалось, что вампир вот-вот натурально заплачет. — Она же с меня натурально два месяца не слезала. С виду-то вся такой цветочек аленький, а на деле — росянка натуральная. Я же дверь уже не открывал, даже разок в могиле спастись думал, так разрыла же, за ноги вытащила и… Клянусь, это было настоящее изнасилование. Я же мёртвым полчаса притворялся. Хоть бы совесть проснулась. Да куда там.

— Ты ещё скажи спасибо, что я на себя часть «работы» взял, — хмыкнул Эрик, — а то бы и ты на крышу рваться начал.

— Ну, спасибо тебе, — съязвил Билл, низко поклонившись. — То-то мне больно помогло. Только каждую ночь и слышу «а Эрик дольше может», «а Эрик интереснее делает». Вот помог — так помог. Не знаю даже, на которую грудь тебе Орден Содружества теперь прицепить?

Почувствовав всё больше накаляющуюся обстановку, королева Луизианы решила пресечь всё на корню. В конце концов, оба вампира прежде исправно выполняли все её поручения, а терять хоть одного из них по такой идиотской причине было полной глупостью.

— Так, мальчики, я всё поняла, — попыталась сгладить углы Соффи-Энн. — Но ведь это же всё не так и кошмарно, если подумать. Мы, вампиры, всегда любили секс.

— Секс-то мы любим по-прежнему, но всё же предпочитаем его в более классической форме, что ли, — угрюмо парировал Эрик. — Без всей этой новомодной фигни с обсасыванием мозга и обгладыванием ушей разговорами по душам. Я, наверное, забыл упомянуть, но Пэм на прошлой неделе, даже не собрав чемоданы, рванула прочь — куда-то в арктическую пустыню. Аргументировала это тем, что выжить сможет лишь там, а здесь её всё равно рано или поздно приговорят к смертной казни за убийство с отягчающими. Догадаетесь сами, на кого она уже клыки свои точила?

Соффи-Энн цокнула языком.

— Я, конечно, не знакома с этой телепаткой, но для двора она очень ценное приобретение. Полезного от неё больше, нежели…

— Полезного? — взвился Билл Комптон. Пожалуй, королева впервые видела его настолько взбешённым. — Да в чём полезного-то? Я вообще, на минуту, поместье своё родовое потерял! Романтику создавал, б**! По Вашему совету, между прочим! — Соффи-Энн шокировано замерла. Больше даже не оттого, что Комптон повысил на неё голос, а из-за смачного ругательства, которых она с роду не слышала из его уст за все сто лет их знакомства. — Всё, всё сгорело, — запричитал вампир, качая головой. — Приходится вот теперь ютиться у Нортмана в подвале! А у меня… У меня, между прочим, с детства аллергия на плесень!

Эрик сочувственно похлопал по плечу друга по несчастью.

— Ну, дружище, не факт ещё, что у нас с такими темпами вообще вскоре и этот подвал останется. Она же визжит в кровати так, что ко мне уже наряды полиции, как на работу, каждый день заявляются. Вчера вот даже обыскали «Фангтазию», выявили кучу нарушений, грозятся теперь закрыть, — засунув руки в карманы брюк, рассказал древний викинг. — Нет, Вы не подумайте, я к этому месту не особо привязан, но, Один меня раздери, где бы мы теперь не открылись, Сьюки же нас всё равно найдёт.

— Ой, — взвизгнул Комптон, хватаясь за голову. — О таком я даже помыслить не мог. Это же полная катастрофа! Ты хотя бы тысячу лет прожил, а я? А как же я? Я же ещё в самом расцвете молодости. Мне и двух столетий нет! Я не хочу окончательно умирать молодым! Да ещё от её рук! Мне и так каждый день снится один и тот же кошмар, что она надо мной с садовой лопатой стоит.

К полному шоку Соффи-Энн, Эрик крепко, почти любовно обнял соратника.

— Обещаю, если что, я убью тебя до того, как из тебя высосут остатки серого вещества. И я не только про то, что в штанах, — подмигнул шериф.

— Ну спасибо, — огрызнулся Билл, но из объятий при этом даже не попытался вырваться. — И смотри в первую очередь на себя и на то, что у тебя в штанах.

Соффи-Энн подошла к лежащему на шезлонге прибалту и впилась клыками ему в горло. Нет, определённо, если эти двое вдруг спелись, завтра в Луизиане наверняка выпадет снег или произойдёт какая-нибудь крупная техногенная катастрофа.

— Мальчики, обещаю, мы что-нибудь придумаем. Может, стоит всё же избавиться от неё? — задумчиво подытожила вампирша. Всё же Эрик был её лучшим диллером, а Билл всегда
умел грамотно инвестировать полученные с продажи Ви деньги. — В конце концов, у нас и без того доход неплохой. Да и я планирую максимально поиметь со своего брака.

— Ага, — проворчал Билл, — и как от неё избавишься теперь? Она же, типа, нас обоих с Эриком любит. Мечется, страдает, не знает, кого прямо осчастливить собою.

— Ну, придётся, значит, всё же пожертвовать одним из вас, — произнесла королева Луизианы, но, увидев обращённые к ней гневные взоры, поспешно замахала руками. — Шутка, господа. Шутка. Надо сбагрить её какому-нибудь врагу. Чтобы хоть так она нам пользу принесла. Есть идеи, кто бы это мог быть?

***

Рассел Эджингтон угрюмо смотрел на обуглившиеся развалины своего особняка. Сирены пожарных машин уже не раздражали короля, как прежде, но вот полуобнажённый Тальбот, виновато поглядывающий на мужа из-за спины придворной телепатки — очень даже.

— Любимый, не знаю, как так получилось…

Рассел сердито кивнул и перевёл взор с любовника на растрёпанную, полуголую Сьюки Стэкхаус. В глазах телепатки мужчина не обнаружил ни толики раскаяния или же страха.

— Знаете, я прочитала в книге «Как забыть о сексе с вампиром», что нельзя резко отламываться. Только light-режим. Только потихоньку, — начала объяснять блондинка. — Ваш супруг был так любезен, что предложил мне свою помощь…

— Что?! — взвился Тальбот. — Да я имел ввиду выслушать там, посмотреть мелодраму какую! Оглянуться не успел, как на мне уже скачут во весь опор. Я от шока ногой в газовый камин попал. Вон, что наделал. И ведь там погибли все мои золотые сотейники. Все до одного. А я их, между прочим, спас, рискуя жизнью, из-под носа рассерженной толпы, когда в Париже громили королевский дворец.

Рассел закрыл глаза. Ему жизненно необходимы сейчас были эти несколько секунд, дабы успокоиться и до смерти не искусать блондинистую нимфоманку. Нет, теперь король точно хотел знать, откуда его люди вообще узнали про эту Сьюки Стэкхаус. Ведь отличная возможность поживиться вдруг оказалась полным и беспросветным кошмаром. Начиная от смерти Лорены, на которую внезапно упала единственная осина в округе, и заканчивая сегодняшним пожарищем, в котором погибли все его сокровища.

Когда Сьюки только попала к ним в дом, Тальбот охарактеризовал её, как резвую лошадку. Сейчас же Рассел, если и был согласен с любовником, то лишь насчёт того, что телепатка явно была из разряда непарнокопытных. Только вот никакой не резвой лошадкой, а самым настоящим Троянским конём.